Хорошо было за городом. Стояло лето. На полях уже золотилась рожь, овёс зеленел, сено было смётано в стога; по зелёному лугу расхаживал длинноногий аист и болтал по-египетски - этому языку он выучился у своей матери. За полями и лугами тянулись большие леса, а в лесах были глубокие озёра. Да, хорошо было за городом!
Прямо на солнышке лежала старая усадьба, окружённая глубокими канавами с водой; от стен дома до самой воды рос лопух, да такой большой, что маленькие ребятишки могли стоять под самым крупным из его листьев во весь рост. В чаще лопуха было так же глухо и дико, как в самом густом лесу, и вот там-то сидела на яйцах утка. Сидела она уже давно, и ей это порядком надоело. К тому же её редко навещали: другим уткам больше нравилось плавать по канавкам, чем сидеть в лопухе да крякать с нею.
Наконец яичные скорлупки затрещали.
- Пип! Пип! - запищало внутри.
Все яичные желтки ожили и высунули головки.
- Кряк! Кряк! - сказала утка.
Утята кое-как выкарабкались из скорлупы и стали озираться кругом, разглядывая зелёные листья лопуха; мать не мешала им - зелёный цвет полезен для глаз.
- Ах, как велик мир! -сказали утята.
Ещё бы. Теперь им было куда просторнее, чем тогда, когда они лежали в своей скорлупе.
- Уж не думаете ли вы, что тут и весь мир? -сказала мать.- Какое там! Он тянется далеко-далеко, туда, за сад, в поле, но там я отроду не бывала... Ну что, все ли вы теперь тут? - И она встала. - Ах, нет, не все. Самое большое яйцо целёхонько. Да когда же этому будет конец? Я скоро совсем потеряю терпенье.
И она уселась опять.
- Ну, как дела? - спросила старая утка, которая пришла её навестить.
- Да вот, с одним яйцом никак не могу справиться,- сказала молодая утка. - Всё не лопается, зато посмотри- ка на малюток. Просто прелесть! Все, как один, - вылитый отец. А он-то, негодный,даже не навестил меня ни разу.
- А ну-ка, покажи мне яйцо, которое не лопается, - сказала старая утка. - Поверь мне, это индюшечье яйцо. Вот точно так же и меня однажды провели. И хлопот же мне было с этими индюшатами. Я никак не могла заманить их в воду; уж я крякала-крякала - не идут, да и конец. Дай-ка я ещё раз взгляну. Ну, так и есть. Индюшечье. Брось-ка его да ступай, учи других.
- Нет, уж я лучше посижу ещё немного, - сказала молодая утка. - Я столько сидела, что можно и ещё посидеть.
- Ну, и сиди, - сказала старая утка и ушла.
Наконец лопнуло большое яйцо.
- Пип! Пип! - пропищал птенец и вывалился из яйца.
Но какой же он был большой и гадкий! Утка оглядела его.
- Ужасно велик! - сказала она. - И совсем не похож на других. Уж не индюшонок ли это в самом деле? Ну, да в воде-то он у меня побывает, хоть бы мне пришлось столкнуть его туда силой.
На другой день погода стояла чудесная, зелёный лопух был залит солнцем. Утка со всей своей семьёй отправилась к канаве. Бултых! - и она очутилась в воде.
- Кряк! Кряк! - позвала она, и утята одни за другим тоже бултыхнулись в воду.
Сначала вода покрыла их с головой, но они сейчас же работали. Даже гадкий серый утёнок не отставал от других.
- Какой же это индюшонок? - сказала утка. - Вон как славно гребёт лапками. И как прямо держится. Нет, это мой собственный сын. Да он вовсе не дурён, как посмотришь на него хорошенько. Ну, живо, живо, за мной. Я сейчас введу вас в общество - мы отправимся на птичий двор. Только держитесь ко мне поближе, чтобы кто-нибудь не наступил на вас, да берегитесь кошек.
Скоро добрались и до птичьего двора. Батюшки, что тут был за шум! Две семьи дрались из-за одной угриной головки, которая в конце концов досталась кошке.
- Так-то всегда бывает на белом свете, - сказала утка и облизнула язычком клюв, и она сама была не прочь отведать угриной головки. - Ну, ну, шевелите лапками, сказала она утятам. - Крякните и поклонитесь вон той старой утке. Она здесь знатнее всех. Она испанской породы и потому такая жирная. Видите, у неё на лапке красный лоскуток? Как красиво! Это высшее отличие, какого только может удостоиться утка. Это значит, что её не хотят потерять - по этому лоскутку её сразу узнают и люди, и животные. Ну, живо! Да не держите лапки вместе. Благовоспитанный утёнок должен выворачивать лапки наружу, как отец и мать. Вот так. Смотрите. Теперь наклоните головки и скажите: кряк!
Они так и сделали. Но другие утки оглядели их и громко заговорили:
- Ну вот, ещё целая орава! Точно без них нас мало было. А один-то какой безобразный! Его уж мы никак не потерпим.
Сейчас же одна утка подлетела и клюнула его в шею.
- Оставьте его, - сказала утка-мать. - Ведь он вам ничего не сделал.
- Положим, но он такой большой и странный, - прошипела злая утка. - Ему и надо задать хорошенько.
- Славные у тебя детки, - сказала старая утка с красным лоскутком на лапке. - Все милы, кроме одного. Этот не удался. Хорошо бы его переделать.
- Это никак невозможно, ваша милость,- ответила утка-мать. - Он не красив, но у него доброе сердце, а плавает он не хуже, смею даже сказать, лучше других. Я думаю, со временем он выровняется и станет меньше. Он слишком долго пролежал в яйце и потому не совсем удался. - И она почесала ему спинку и разгладила перышки. - Кроме того, он селезень, а селезню красота не так уж нужна. Я думаю, что он вырастет сильными и пробьет себе дорогу.
- Остальные утята очень-очень милы, - сказала старая утка. - Ну, будьте же, как дома, а если найдёте угриную головку, можете принести её мне.
Вот утята и стали вести себя, как дома. Только бедного утёнка, который вылупился позже других и был такой гадкий задевали решительно все. Его клевали, толкали и дразнили не только утки, но даже и куры.
- Слишком велик, - говорили они. А индейский петух, который родился со шпорами и воображал себя императором, надулся и, словно корабль на всех парусах, подлетел прямо к утёнку, поглядел на него и сердито залопотал; гребешок у него так и налился кровью. Бедный утёнок просто не знал, что ему делать, куда деваться. И надо же ему было уродиться таким гадким, что весь птичий двор смеется над ним.
Так прошёл первый день, а потом стало ещё хуже. Все гнали бедного утёнка, даже братья и сёстры сердито говорили ему: «Хоть бы кошка утащила тебя, несносный урод». А мать прибавляла: «Глаза бы мои тебя не видали». Утки щипали его, куры клевали, а девушка, которая давала птицам корм, отталкивала его ногою. Наконец утёнок не выдержал, перебежал двор и - через изгородь. Маленькие птички испуганно вспорхнули из кустов.
«Они испугались меня - такой я безобразный», - подумал утёнок и пустился с закрытыми глазами дальше, пока не очутился в болоте, где жили дикие утки. Здесь он пролежал всю ночь. Он устал, и ему было очень грустно.
Утром дикие утки поднялись из гнёзд и увидали нового товарища.
- Это что за птица? - спросили они.
Утёнок вертелся и кланялся во все стороны, как умел.
- Ну и гадкий же ты, - сказали дикие утки. - Впрочем, нам до этого нет дела, только не вздумай, пожалуйста, породниться с нами.
Бедняжка! Где уж ему было и думать об этом. Только бы позволили ему посидеть тут в камышах да попить болотной водицы.
Так просидел он в болоте два дня. На третий день туда прилетели два диких гусака. Они только недавно вылупились из яиц и поэтому очень важничали.
- Слушай, дружище! - сказали они. - Ты такой урод, что, право, нравишься нам. Хочешь бродить с нами и быть вольной птицей? Здесь поблизости есть другое болото, там живут премиленькие дикие гусыни-барышни. Они умеют говорить: «рап! рап!» Ты такой урод, что - чего доброго-будешь иметь у них большой успех.
Пиф! паф! - раздалось вдруг над болотом, и оба гусака упали в камыши мёртвыми; вода окрасилась их кровью. Пиф! паф! - раздалось опять, и из камышей поднялась целая стая диких гусей. Пошла пальба. Охотники облегли болото со всех сторон; некоторые из них устроились даже в нависших над болотом ветвях деревьев. Голубой дым облаками окутывал деревья и стлался над водой. По болоту бегали охотничьи собаки: шлёп! шлёп! Камыш и осока качались из стороны в сторону. Бедный утёнок был ни жив ни мёртв от страха. Он только что хотел спрятать голову под крылышко, как вдруг прямо перед ним очутилась охотничья собака с высунутым языком и сверкающими злыми глазами. Она приблизила к утёнку свою пасть, оскалила острые зубы и - шлёп! шлёп! - побежала дальше.
«Не тронула, - подумал утёнок и перевёл дух. - Видно, я такой безобразный, что даже собаке противно съесть меня».
И он притаился в камышах; над головою его то и дело свистела дробь, раздавались выстрелы.
Пальба стихла только к вечеру, но утёнок ещё боялся пошевельнуться. Прошло несколько часов. Наконец он осмелился встать, осторожно огляделся и пустился бежать дальше по полям и лугам. Дул такой сильный ветер, что утёнок еле-еле мог двигаться.
К ночи он добежал до бедной избушки. Избушка до того обветшала, что готова была упасть, да не знала, на какой бок, потому и держалась. Ветер так и подхватывал утёнка - приходилось упираться в землю хвостом.
К счастью, он заметил, что дверь избушки соскочила с одной петли и висит так криво, что можно свободно проскользнуть через эту щель в избушку. Так он и сделал.
В избушке жила старуха со своим котом и курицей. Кота она звала «сыночком»; он умел выгибать спину, мурлыкать н даже испускать искры, но для этого надо было погладить его против шерсти. У курицы были маленькие, коротенькие ножки, и потому её так и прозвали «коротконожкой»; она прилежно несла яйца, и старушка любила её, как дочку.
Утром чужого утёнка заметили; кот начал мурлыкать, а курица клохтать.
- Что там? - спросила старушка, осмотрелась кругом и заметила утёнка, но по слепоте своей приняла его за жирную утку, которая отбилась от дома.
- Вот так находка, - сказала старушка. - Теперь у меня будут утиные яйца, если только это не селезень. Ну, да увидим, испытаем.